Наталия Трауберг
Полета вольное упорство...
Девочка жила не очень хорошо. Родители почти не занималисьею, глуповатая и въедливая тетя — к сожалению, занималась (тут вспомнишь:“...женщин в детстве мучат тети”), дома было скучно. Но вот, родители на время уехали, и началась жизнь, которую мало назвать интересной. Столько занятных, уютных, естественных людей, столько странных и страшноватых приключений, тетин муж — совсем уж живой и умный, он сам мучается от пустоты и фальши своих домашних, да в придачу ко всему возникает город примерно того времени, когда юный Честертон увидел его загадочным и романтичным, как сказочный лес. Читая, мы так все и видим, но мы-то читаем, а она — летает, почти не касаясь тротуаров, бежит на роликовых коньках.
Вывод несложен: не дави, не грызи, дай свободу — и маленькийчеловек оживет, а это уже почти и не вытравить, он живым останется. Трудно не согласиться, особенно нам, которых столько давили и грызли. Мы рады за Люсинду, жалеем менее удачливых детей, очарованы страной свободы.
Позже, уже не дома, мы вылезаем из троллейбуса, и прямо на нас едут на чем-то вроде роликов мальчики, не очень похожие на простодушного Люсиндиного итальянца. Удается им сбить нас с ног, или нет, мы задумываемся, что-то выходит не так.
Думая, мы вспоминаем, как несколько лет назад молодой отец, совсем не такой уж стоический и строгий к себе, неожиданно стал восхвалять как идеал воспитателя — миссис Пипчин! Для Диккенса хуже ее нет — она ведь не просто неласкова и немилостива, она лицемерна; но что с того! Главное — не либерал какой-нибудь, детей не распускает. А другой отец, тоже молодой, сосредоточил гнев на “Маленьком принце”: нет, что это за апология детской непосредственности, а там и распущенности, что хочет принц, то и делает! Сейчас таких родителей все больше, не где-нибудь, а среди высоколобых и верующих.
Вспоминаем мы и рассказы о двадцатых годах, и пытаемся воспроизвести слова довольно смешной и очень характерной песенки. Это нам удается, только все время лезет слово “Жискар” (видимо из-за Жискар д’Эстена), хотя, там, кажется, “Паскар”, но проверить невозможно. Даже неясно, фамилия это или какое-то учреждение. Итак:
Деточки в Америке
отчаянный народ,
Папочка в истерике
к Паскар идет
“... Ах, Паскар, скажите поскорей,
почему вы портите детей?
Это ведь растление,
Отец я или нет?”
А правление в ответ:
“Я плевало на отца
Лам-ца-дрица-а-ца-ца!
В середине тридцатых годов богемным молодым родителям очень нравилось, как тут все лихо, нелицемерно и свободно. Но странная вещь случилась: именно они и были потом очень авторитарными со своими детьми, а их нынешние ровесники, хвалившие миссис Пипчин, как-то невиданно распустили своих. Что это, насмешка ангелов? Еще одно подтверждение томистской мысли: чем больше качнешь маятник в одну сторону, тем больше отлетит он в другую?
Не думайте, что мне хочется выбрать миссис Пипчин или хотя бы тетю Эмили — вот мол, не будешь на детей давить, совсем распустятся. Я не знаю ответа. У меня двое детей, шесть внуков, с детьми я была предельно либеральной, выходило разно — и хорошо, и плохо, но выправилось (и до сих пор выправляется) просто чудом. Со внуками... Снова скажу: я не знаю ответа; но могу предположить, что на таком уровне его нет. Наверно, очень надежный путь— переливание крови от личности (здесь это — дядя Эрл). Значит, если в семье или где еще не отыщется личности дело плохо? Ну, хотя бы — очень затруднительно. Судьба, точнее — Промысел, помогут иногда иначе, но это уже — чудо, а не воспитание. И вообще, размышления тут — “для родителей”, а не для ангелов-хранителей. Они свое дело знают, хотя ведь у нас, людей — свободная воля. Оттолкнуть их мы можем.
Теперь посмотрим на строчку эпиграфа — “вольное упорство”. И “воля” тут — “свобода”, и “упорство” — усилие, вместе — это полет, дело трудное. Как быть, чтобы дети именно летели, а не ходили по струнке и не болтались? Стоит ли повторять, что в мирских измерениях ответа я найти не могу?
Апостол Павел пишет галатам: “К свободе призваны вы, братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти; но любовью служите друг другу Гал. 5, 13). Прочитайте, пожалуйста, главу до конца, она поразительна. Но вот подумаем: наверное, тайна и ключ здесь — в “любовью служите”? Добрый ребенок ни за что не захочет наехать на другого человека. Однако — снова за пределами чисто этических измерений — встает вопрос: а что делать, чтобы перешибить пресловутый детский эгоизм? И мы все равно выходим за плоскость “воспитания”. Ведь как ни жаль, эгоизм у ребенка можно укрепить и безлюбовной суровостью (захочет компенсироваться) и учтивейшим учетом его интересов и желаний (сядет на голову).
Теперь, когда “облегченное благочестие” просто лезет отовсюду со всем своим магизмом и законничеством, стыдновато писать, то что написать надо: были матери — Моника, Бланка, Иоанна — которые смиренно и смело выходили за пределы “переливания крови”; и впрямь — навряд ли христианин гордо признает себя самодовлеющей “личностью”. Они ставили на чудо, молили о нем, получали его. Это бывает часто, бывает и в наше время. Говорить о таких вещах — по меньшей мере нецеломудренно; хотя именно они — вернее всего. Одно все-таки скажу, про этих людей уже можно: мать о. Александра Меня, Елена Семеновна, и, кажется, его тетя, Вера Яковлевна, не надеясь на себя, препоручили воспитание детей Божьей Матери...
Опубликовано в книге Рут Сойер "Роликовые коньки". – Одесса: Два Слона, 1993 и в книге Н. Трауберг "Невидимая кошка". – М.: Летний сад, 2006. Повесть Рут Сойер выходила также под названием "Одна в Нью-Йорке"
