А.Годинер. Вкус плодов... Часть 1

Анна Годинер

Как мне обрывки их соединить?

У. Шекспир, «Гамлет», Акт 1, сцена 5. Пер. Б. Пастернака

Нет, Джим, по-моему, все люди одинаковые. Просто люди.

Харпер Ли. «Убить пересмешника».

Разложила я вокруг себя старые книжки про детей, те, что наиздавали за последние двадцать лет и задумалась. С одной стороны многие из них я полюбила всем сердцем, хватаюсь за каждое новое переиздание, чтобы рука об руку с ребенком, живущим во мне, пройти, пережить вместе с героями их беды, омыть душу радостью преодоленных скорбей, той, что созидает гармонию бытия – мир в сердце и мир с людьми. Наверно, я не одинока в таком восприятии старых книг?

С другой стороны некоторые считают эти книги чтением, недостойным внимания, где с первых страниц все кажется придуманным, украшающим действительность, далеким от «правды жизни», где слишком явно вылезает «мораль». Эти книги в учебниках обычно называют «массовой литературой» и отделяют ее от «художественной».

Примем это за две точки зрения и посмотрим с третьей стороны, касающейся их обеих: почему же, почему так живучи эти книжки? Ведь давно уже схлынул восторг от того, что можно печатать все недозволенное при советской власти, а их по-прежнему выпускают, теперь уже солидные издательства (1), и даже включают в серии. С чем же связан такой устойчивый спрос, неугасающий интерес?

Попробуем оттолкнуться от эссе Честертона «В защиту дешевого чтива», его ключевой мысли : «В такого рода литературе нет, в сущности, ничего дурного. Она воплощает в себе привычное сочетание героики и оптимизма, тот трюизм, без которого невозможна человеческая жизнь» (2) Честертон писал прежде всего о приключениях и детективах, но, думаю, что его слова можно отнести и к «массовой» литературе.

Если присмотреться, старые книги объединяет как раз «сочетание героики и оптимизма», а к нему современный человек, вскормленный ХХ веком, нередко относится весьма подозрительно, и это понятно – сколько раз «героику и оптимизм» пробовали объявить уделом «передового класса» или «нации», отказать в праве на них каждому человеку, независимо от его происхождения или убеждений.

Достаточно вспомнить «Марш энтузиастов» (3) -- в нем отразился настрой 30-х годов ХХ века в нашей стране, примерно то же самое происходило тогда в Германии, а потом и в других странах мира.

Но в «сочетании героики и оптимизма», в свойственных героям этих книг стойкости, бодрости и осознании радости жизни, как в капле воды отражается еще и христианский взгляд на мир, на историю мироздания, на жизнь по обе стороны смерти и на отношения между людьми.

Что же важно для нас в этом взгляде применительно к детскому чтению?

Христианский взгляд на мир прежде всего -- любовь к Богу и милосердная любовь к человеку и всему, что сотворено Богом.

Христианский взгляд на мир – прощение своих врагов, когда сердце болит о том, чтобы все, творящие злые дела, отвратились от них.

Какими будут плоды, если дети вырастут с сознанием того, что «плохих» людей надо убрать -- пусть не мешают жить «хорошим»…

«-- А что это вы делали там с ведром, когда я пришел? Вы были так заняты... я даже боялся вам помешать!

-- Это так... пустяки,- объясняю я, снисходительно махнув рукой.- Просто надо было утопить нескольких человек... Ужасно подлых!

-- Зачем?

-- А чтоб они больше не делали ничего плохого!

-- Так-так-так...

Павел Григорьевич кивает одобрительно. Очевидно, он тоже считает, что подлецам нельзя позволять делать подлости. …..

…и не задумаются о том, что в жизни все не так просто... и откуда берется право распоряжаться судьбами людей?

«Я иду от Юльки и напряженно думаю: что делать с ксендзом Недзвецким? Ведь его же не утопишь в ведре, как бумажных Монтекки и Капулетти! Впервые в жизни я стою перед вопросом: что делать с плохими людьми, чтобы они не портили жизнь хорошим?» .(4)

«Дорога уходит в даль» Бруштейн одна из моих любимых книг, она полна прекрасных, до глубины души проникающих рассказов о людях, готовых по зову сердца и совести забыть о себе, чтобы помочь тем, кто страдает.

Но и слова из песни не выкинешь…

«В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его разговора с папой.

-- Тревожусь я о нем, Яков Ефимович! Очень серьезно он в революцию ушел... Какие-то рабочие к нему ходят, какие-то незнакомые люди... Боюсь, сломит Володька шею!

-- Не сломит! -- возражает папа. -- Для настоящих людей, - а я Володю знаю, он на моих глазах вырос, и он именно настоящий человек! -- для них это закалка на всю жизнь!

-- Вы и меня знаете, Яков Ефимович... – продолжает Сергей Иванович с необычной для него откровенностью. ……… Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко говорить: Сашурка-то у вас еще ребенок. А вот подрастет она да потянется к революции, -- что вы тогда будете делать?

-- А, наверно, то и буду делать, что вы теперь делаете, что все другие отцы: горевать, тревожиться, ночей не спать... может быть, даже кровавыми слезами плакать... И все-таки, думаю, будет мне радостно: хорошая, значит, выросла...» (5)

Насколько люди, самой жизнью на земле творящие историю, способны предвидеть трагические последствия своих слов и дел? Или услышать тех, кто вынес уроки из опыта предков?

На рубеже двух прошлых веков жизнь потворствовала буйному цветению революционных взглядов -- а после октября 1917 года право распоряжаться чужими судьбами, «казнить и миловать», насаждалось открыто, и пользовались спросом книги для детей, всячески утверждавшие эти взгляды..

Были строго-настрого запрещены, изъяты из библиотек или отправлены в спецхран книги, взывающие к милосердию читателя, способные пробудить жалость и заронить мысль о том, что те, кого мы считаем «плохими» и «чужими» тоже люди, и у них есть такое же право на жизнь как у нас, «хороших» и «своих» -- и не там, за горизонтом, а рядом с нами.

Понять это можно -- слишком велика и нестерпима была для многих людей разница между высотой духовного послания таких книг и тем, как часто оно попиралось на деле.

Потому и слово «милосердие» после революции было практически изгнано из жизни и обиходного языка, оно вызывало раздражение и брезгливость, представлялось, как и жалость, унижающим, его в любых обстоятельствах вытесняла «справедливость», без милости, как правило, оборачивающаяся правом судить и вершить судьбы. Для детей это начиналось с показательных школьных судов над литературными героями, ну, и – далее везде…Да и в других хороших книгах о детстве, о «жизни при царе» не говорилось ничего доброго («Динка» Осеевой, «Повесть о рыжей девочке» Будогоской, «Дорога уходит в даль» Бруштейн).

Только в начале нынешнего века до нас дошел голос одного из тех, кто говоря о постигших страну бедствиях, оглядывался на себя, а не на других:

"Еще в школе ты читал в учебнике истории, что вторую русскую революцию – некоторые называют ее «великой» подготовили социальные противоречия и сделали распустившиеся в тылу солдаты петербургского гарнизона. Не верь! Революцию подготовили и сделали мы … те, кто хныкал с пеленок до гроба, кто никогда и ничем не был доволен, кому всего было мало, кто в девяносто девяти случаях из ста жаловался, брюзжал и ругался, так сказать – по инерции… …Теперь ничего нет, мы сами себя ограбили. … Внуки же клеветавших на жизнь нытиков должны ценить всякую жизнь, ибо всякая жизнь играет поистине Божьим огнем. Не гаси же его, дорогой внук! …Не ной, не хныкай, не брюзжи, чтобы не очутиться у разбитого корыта, как твой вздорный дед. Не опрокидывай жизни вверх дном! И не делай революций… Бог с ними!" (6)

Вернемся чуть-чуть назад. Кто, положа руку на сердце, ни при каких обстоятельствах не хотел бы милосердного отношения к себе и своим поступкам? Жалость – одно из начал милосердия, а принесет ли она плоды или уйдет как «пар в свисток», человек выбирает сам.

Вот всего лишь один пример:

«Стоим с мамой у проволоки, мимо идет красивая женщина. Она остановилась

возле нас по ту сторону и говорит маме: "Как мне вас жалко". Мама ей отвечает: "Если вам жалко, возьмите мою дочь к себе". "Хорошо", -- задумывается женщина. Остальное они договаривают шепотом. ……… Привезли на хутор, посадили на длинную лавку. В этой семье, куда я попала, было четверо детей. И они взяли еще и меня. Я хочу, чтобы все знали фамилию женщины, которая меня спасла, -- Олимпия Пожарицкая из деревни Геневичи Воложинского района. Страх в этой семье жил столько времени, сколько я там жила. Их могли расстрелять в любую минуту... Всю семью. И четверо детей... За то, что они укрывают еврейского ребенка. Из гетто. Я была их смертью... Это какое надо иметь великое сердце! Нечеловеческое человеческое сердце...

Появлялись немцы, меня сразу куда-нибудь отправляли. Лес был рядом, лес спасал. Женщина эта меня очень жалела, она жалела одинаково своих детей и меня. Если она что-то давала, то давала всем, если она целовала, то целовала всех. И гладила всех одинаково. Я называла ее "мамуся". Где-то у меня была мама, а здесь мамуся...» (7)

Свидетельство это неизбежно подводит к вопросу: «А хотим ли мы вырастить наших детей с такими сердцами?» Что мы ответим, глядя на окружающую жизнь?

Если да – то и книги из далекого прошлого могут, наряду с другими, стать для взрослого и ребенка пищей, способствующей росту души в любви и милости.

К теме милосердия одним из первых обратился Чарльз Диккенс – его герои, умеющие жалеть и миловать, с великой силой показали путь к человечности. Эту тему подхватили и продолжили большинство писателей, о которых мы говорим.

Книгами Диккенса утешался, живя на волосок от смерти, отец Анны Франк (8) а дети, вывезенные из блокадного Ленинграда «…попали в интернат и оказались там под опекой доброй женщины, из того поколения, что выросло на Чарской. Лишенные книг, измученные пережитым, они с жадностью слушали в ее пересказе любимые ею повести, и до сих пор он, ленинградский блокадник сохранил к имени Чарской самое теплое чувство» (9)

Или вот – про жизнь в блокаде:

«Когда сожгли все дрова типа заборов и скамеек, которые можно было найти около дома, на растопку стали использовать книги, а топить мебелью. …Книг не осталось ни одной. - Это так взрослые думали. - Но мама спрятала под своим матрасом две самые свои любимые книжки - Бернетт "Маленький лорд Фонтлерой" и "Маленькие женщины" Луизы Олкотт. Еще с бабулиного детства, дореволюционные. …Бабуля потом очень дорожила этими книжками. Оборачивала в папиросную бумагу, когда давала нам с сестрой их почитать и следила, чтобы только чистыми руками. …Когда бабуля умерла, мама разрешила нам с сестрой поделить наследство. И мы тянули из папиной шляпы бумажки. Ей достался "Лорд Фонтлерой" …, а мне -- "Маленькие женщины"…» (10)

А я знала женщину, пронесшую через сталинские лагеря детскую любовь к «Маленькой принцессе» Ф. Бернетт – какой радостью озарялось ее лицо, когда она вспоминала Сару Кру!

Занятно, что в начале прошлого века, когда все христианское было рядом и не под запретом – стоило только захотеть, многие из этих книг упрекали в «неестественности, натянутости, неправдоподобности» (11). При советской власти их, повторю, стали выметать «железной метлой», но почему-то в годы испытаний они помогали людям выстоять. А трудные времена не проверка ли книжных слов «на подлинность»?

Скупы свидетельства о том, что в этих книгах помогало выстаивать, но попытка разобраться, почему они оказались востребованы снова не поможет ли нам понять, в чем тут дело?

«А вот еще помню. Мне лет восемь. Василий Иванович поднимает с кушетки в нашей классной книжку из серии Bibliotheque Rose. Вдруг, блаженно застонав, он находит в ней любимое им в детстве место: "Sophie n'etait pas jolie..." ("Соня не была хороша собой..." (франц.); и через сорок лет (12) я совершенно так же застонал, когда в чужой детской случайно набрел на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые сто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной vie de chateau (Усадебная жизнь (франц.), на которую M-me de Segur, nee Rastopchine (Мадам де Сегюр, урожд. Растопчина (франц.) добросовестно перекладывала свое детство в России. …… Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет» .(13)

Выделенные слова один, как я думаю, из ключей к востребованности этих книг, в них проступает гармония вечности -- в надежде на то, что после смерти нас ждет счастливая жизнь, где правят милость и истина, и будут отерты все слезы печали и горя.

«-- Как вы думаете, мадемуазель Диана, ваша мама тоже ушла к Богу? – спросила девочка.

-- Надеюсь, душа моя, -- отвечала Диана, и сердце ее дрогнуло.

-- Значит, она увидит и моего папу, и мою маму и все им расскажет про меня. Как вы думаете, они очень обрадуются, когда обо мне услышат?

Диана со слезами на глазах молча и крепко прижала к сердцу сиротку.

-- Я уже теперь наверное знаю, что мама вместе с папой, -- продолжала леди Джен. – Видите на небе две крупные звезды? Они всегда рядом светятся. Это папа и мама смотрят на меня. Может быть и у вашей мамы есть своя звезда» .(14)

И с этой надеждой уже можно попробовать взглянуть вместе с детьми на страдания и особенно смерть не как на подрезанные крылья жизни и внушающий ужас конец всего, а как на трудный и трагичный, но отрезок жизненного пути…:

«Поллианна всхлипнула. -- Я... я просто никак не хочу поверить, что папа больше нужен Господу и ангелам, чем мне. …… А четверть часа спустя в маленькой каморке на чердаке одинокая девочка лежала, уткнувшись лицом в подушку, и тело ее сотрясалось от беззвучных рыданий.

-- О, папочка, -- сквозь слезы шептала она. -- Я сейчас совсем не могу играть в нашу игру. Совсем не могу. Но, боюсь, даже ты не смог бы мне сказать, чему радоваться, когда спишь в темной страшной комнате, и еще совершенно одна. Ах, если бы я была хоть чуть-чуть поближе к Нэнси, или к тете Полли, или хотя бы к кому-нибудь из Женской помощи! Тогда, наверное, я

смогла бы радоваться» .(15)

… и пережить его вместе с ними…

«-- Нина, дорогая моя, это была смерть...

-- Смерть? -- вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всем теле.

-- Да, смерть, -- с тоскою подтвердил он: -- когда умирал Дато, -- смерть приходила за ним и позвала меня... О, как страшно, как страшно! -- и он снова заметался в своей кроватке.

-- Юлико, -- насколько возможно спокойно проговорила я, -- когда умирала деда (16), она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа...

-- Но мне так душно, Нина, я так страдаю!

-- Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, -- туда, где умирала деда?... Может быть, там тебе будет легче. ……..

-- Тебе не страшно больше? - спросила я.

Он повернул ко мне лицо, все сиявшее каким-то тихим светом, делавшим его почти прекрасным. Передо мной лежал точно новый Юлико... Куда делись его маленькие мышиные глазки, его некрасивое, надменное личико!.. Он казался теперь кротким белокурым ангелом... он смотрел на полночную звезду и шептал тихо, чуть внятно:

-- Мне кажется... я вижу Дато...

-- Где он? - спросила я.

-- Он подле престола Создателя... там, между другими ангелами. У него золотые крылья... и у твоей деды тоже... они оба улыбаются... манят... Мне душно... очень душно... подними мне голову... я, должно быть, умираю...

-- Юлико! -- вскрикнула я. -- Я разбужу бабушку, папу... ……..

-- Нет, -- горько улыбнулся он, -- не любит она меня, никто меня не любит... Я чужой, никому не нужный... и я никого не люблю, Нина... никого, кроме тебя, моя королева...

-- Нет, Юлико, -- чуть не плача, вскричала я, -- ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! я так часто была несправедлива к тебе... Прости мне, я буду любить тебя... Ты будешь первым после папы... Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!

-- Нина! -- восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него, -- ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь... обо мне пожалеют, обо мне поплачут... И кто же? - ты, моя сестра, моя друг, моя королева! Мне не страшно теперь! ... Как пахнут розы... Я вижу Дато... я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда,они близко... они рядом... О, как мучительно... Темный ангел поднимает руку... Он зовет... иду... к тебе, Дато!.. к небу... к престолу Бога... Пора... Темный ангел торопит... и Дато тоже... Прощай, Нина, прощай, моя королева!

... Легкий стон... хрип... закрылись глазки... снова открылись... Все стихло... Юлико потянулся всем телом и -- умер.

Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти» (17).

Многие писатели тех времен не боялись говорить с детьми о смерти, не уменьшали ее мук и страданий разлуки, просто они знали, что: «Смерть окончанье — лишь рассказа, за гробом радость глубока…» (18) и умели передать свое упование, .

Гармония вечности проступает в этих книгах и в надежде на счастливый конец, вернее, на множество счастливых концов трудных обстоятельств жизни -- вот другой ключ к их востребованности -- счастливым концом становится, к примеру, возможность всех простить, примириться и уйти со спокойной душой после долгих скитаний с разбитым сердцем -- тогда и тем, кто умирает, и тем, кто горюет, приоткрывается вечность:

«Напишите графу, что я не перестаю молиться за него и за всех его близких. Я прощаю всех, кто заставил меня страдать, и молюсь особенно горячо за ту, что причинила мне столько горя, сама не ведая, что творит. Скажите ему, что я покидаю этот мир без сожаления, я слишком страдала в этой жизни. Я ухожу туда, где слезы – это только слезы радости» (19)

Или разговор маленького Вани с Горкиным на похоронах папашеньки:

«А Михал Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит… цельный воз можжевельнику привез, от себя… и денег не возьмет, Всю улицу застелим, и у Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зеленая, не отмирает…

-- Она бессмертная, да?

--Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как премудро-то положено… ишь подгадал ты как – бессмертная!

--- Это не я, ты сказывал… как плотника Мартына несли… ты под Мартынушку все кидал… две тачки…

-- Ишь, все-то упомнил. А плачешь-то чего? Ра-до-ваться об таких усопших надоть, а ты… Бессмертный…Господи, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… Все души бессмертныи, не отмирают…

-- А телеса… воскреснут?.. и… жизни будущего века, да?..

-- Обязательно воскреснут! Никак, меня?.. Ужо поосвобожусь -- приду .(20)

Да, эти книжки очень существенно помогают ребенку понять Божью правду, но согласимся ли мы, взрослые дать ему в этом свободу выбора, прежде всего в семье, войти в его интересы, не отстраняться от них, даже если мы думаем совсем по-другому?

Примечания
1. См. библиографию,  там в осн. издания последних лет

2. Г. К. Честертон. «Вечный человек. Эссе».— СПб. : Амфора, 2000, стр. 248-253.

3. Из к/ф "Светлый путь"(1936). Муз. И. Дунаевского, сл. А. Д"Актиля. «В буднях великих строек…». И еще -- фильм "Время, вперед!"(1965) по одноим. роману-хронике В. Катаева (1932).

4. А. Бруштейн. Дорога уходит в даль. Книга первая. Гл. 7, 9, любое издание.

5. Там же. Книга вторая. В рассветный час. Гл. 17, любое издание

6. И. Савин. Моему внуку. // Аня в стране чудес. Детская и юношеская литература русской эмиграции. В 2-х т. (Б-ка МГПУ). -- Т. 2. М. : «Жизнь и мысль», 2004, с. 303-304.

7. С. Алексиевич. Последние свидетели. (Соло для детского голоса), «Как будто она ему дочь спасла…» –  К сожалению, в  книге моск. изд-ва «Пальмира» (2004) текст сокращен.

8. См. «Дневник Анны Франк», запись от 23 августа 1943 г., любое изд.

9. Е. Путилова. О забытых именах, или О «феномене Чарской». – Журн. «Детская литературы», 1989, №9, с.31

10. http://olhanninen.livejournal.com/48667.html

11. В. Рихтер. «С. Джемисон. Леди Джэн» // «Что и как читать детям», 1915, № , с. 167.

12. Вскоре после Второй мировой войны, примерно в 1947 году.

13. В. Набоков. Другие берега.Глава 3, раздел 8, любое издание.

14. С. Джемисон. Леди Джен. – Одесса :Два Слона, 1992, с. 213.

15. Э. Портер. Поллианна. – Одесса : Два Слона, с. 34, 47.

16. Деда – мать по-грузински. – Прим. Л. Чарской

17. Л. Чарская. Княжна Джаваха. Глава X. Смерть Юлико. Моя клятва, любое изд. И еще – сказка Г.-Х. Андерсена «В день кончины», любое изд. «Самый торжественный, великий день в жизни человека — день его кончины…».

18. М. Цветаева. Памяти Нины Джаваха (1909), любое полн. собр. стихотв.

19. Графиня Ростопчина. Красавица, Умница и Добрая Душа. – Одесса : Два Слона, 1993, с. 241.

20. И.С. Шмелев. Лето Господне. Избр. соч. в 2 тт. Т. 2. – М. : Литература, Вече, 2001, с. 500.